Тиму Бёртону в конце этого лета исполнилось 50. Я собиралась написать о нем тогда, но не сложилось… Тем не менее, хочется отметиться поздравлением именно в этом – восьмом – юбилейном для него году. Тем более что Новый год и Рождество – время сказок. А у каждого настоящего киномана есть своя любимая сказка Бёртона (у меня – «Сонная лощина»).
Вопрос: разве сказочники стареют?
Мрачнеют, седеют, мудреют, может быть…Но не стареют. Не портятся!
…Эдвард, Эд, Чарли, Суинни Тодд, Виктор, а вместе с ними их создатель, продолжают дурачиться, «разбойничать» и играть. В том числе нашими сердцами, то сжимая до боли, то открывая для радости.
Они упорно отказываются расти, взрослеть, серьезнеть. Ну, как тут не вспомнить мужчину-ребенка Чарли Чаплина? Взрослые-дети Бартона несколько другие, они минорные, а иногда и злые «клоуны»… Но те же Эдвард Руки-ножницы и Эд Вуд, разве не созвучны они светлым и мажорным «потомкам» Чаплина — взрослым-детям Амели Пулен («Амели»), Стефану и Стефани («Наука сна»), разве не напоминают трогательного робота-ребенка Валли («Валли»)?…
С тех пор, как у маленького мальчика Тима проявились способности к рисованию и диагностировалась страсть к «жанру У» и странным злодеям (лучше – квазизлодеям), он угодил в некий параллельный мир и привык вести и придумывать альтернативные жизни, анимационные, театральные, недостоверные, нелепые и увлекательно-страшные.
Черно-белый Винсент – начало осознанного параллельного существования Бёртона. С этих пор по венам всех его кинолент и героев течет не кровь, а что-то среднее между мертвой и живой водой — жучиный сок, густой как консистенция так любимого им грима. (Гиперболизировать, «сгущать» грим, как и утрировать все вообще, – его почерк, его стиль, доказательство его врожденной театральности, впрочем, и так очевидной).
В его стихии, в его киноквазимире все условно и преувеличено до размеров сказки безумного сказочника (мрачного, как Санта-Клаус из самодельной, потому ничуть не страшной, преисподней-Лапландии). У него все невозможно красиво и изысканно, даже трупы, кости и черепа. Все по-своему поет и улыбается. Все провоцирует испугаться и засмеяться одновременно.
А фирменный бёртоновский черный юмор с лихвой перекрывается романтизмом (столь же бесконечным, сколь и безбашенным) главных героев, тех самых, о которых выше сказано – квазизлодеи.
Скелетон, механический мальчик с ножницами вместо рук, супергерой с крыльями летучей мыши, чудаковатый следователь с немыслимыми приспособлениями на голове, всадник без головы и сам граф Д. – Бела Лугоши.
Бартон вернул чудака в реальность эпохи постмодернизма, которая отвергла умиление и трогательность как смертную скуку. И тот всегда готов совершить нечто неслыханное, чрезмерное, он не только чудак, но и герой. Отчаянный оригинал, грустный клоун: то Пьеро (Эдвард), то Арлекин (Вуд).
В мире, диагноз которого ясен: эпоха эмоционального дефицита, — искренность, восторженность и открытость чудака воспринимаются либо как фальшь, либо как аномалия, либо как навязчивость и скучища (цинизм же напротив восхищает, это с грустью ощутила недавно, читая один отзыв на сайте). Бёртон защищает «эмоционализм» и романтизм своих героев (да и собственные тоже) от подобных оценок, обильно используя иронию и черный юмор, но как барьеры, как защиту.
Театральная красивость и вычурность – тоже такие барьеры! И театральные фразы-позы… И манерность и невзаправдашность внешности любимого им Деппа… И скрытые тонкости смешных стилизаций! И красиво пугающие игрушки (визуальные кошмары для истинных эстетов). И потрясающая смысловая плотность вещного мира…
Его кино «сервировано» странными, причудливыми вещами, как хороший стол хорошего волшебника. Он гипнотизирует осязаемой конкретностью своей предметности, отточенной детализацией, прорисовкой и огранкой невиданных устройств, сумасшедшей навороченностью костюмов, намеренной преизбыточностью и нереалистичностью грима и цвета.
Содержимое чемоданчика следователя из «Сонной лощины» или распространительницы косметики Эйвон в «Эдварде…». Устройство для изготовления печенья (от которого, собственно, и «отпочковался» Эдвард в фантазии его отца – сумасшедшего изобретателя – предшественника Эда и Чарли). Волшебная нарисованная клетка, оживляющая нарисованную птичку в «Сонной лощине». Фабрика Чарли! Фантазийные скульптуры изо льда, деревьев, шоколада…
Все необычно и вычурно, осязаемо и объемно в плотном вещественном мире художника. И все – красота.
Бёртон любит украшать и приукрашать. Словно бы что-то скрывая. Внутренний мир героя? Его самые тонкие чувства, болевые точки? Да. Они, как правило, остаются недосказанными и недопоказанными. Согласитесь, устоять перед желанием сказать и показать все может только человек с очень хорошим вкусом.
К сказочному миру Бартона нельзя подходить с мерками реалиста Станиславского — «верю/ не верю», скорее, с мерками себя-ребенка «помню/не помню»… как играл в детстве.
Есть такой принцип у театрального деятеля Николая Евреинова, если коротко: вне игры не существует ничего на свете. В те или иные сложные или простые игры играет каждый из нас. В каждом живет инстинкт преображения – «трансформации видимостей Природы». В детстве мы больше доверяем инстинктам, а уж этому особенно.
Думаю, кино Бёртона, несмотря на условность, возведенную в квадрат, очень естественное, достоверное, так как начало его в инстинкте театральности, в детских играх.
Он играет всерьез, выступая против вечной обывательской заявки «как в жизни», требующей, как правило, не искренности, а легкого узнавания. Жаль вот только, что его постоянные протесты против мещанского существования, не одухотворенного искусством и искренностью, превратились в «Суинни Тодде» в кровавую мясорубку (что-то умерло… И это была надежда). И все же в большинстве работ он находит искренность в прекрасной лжи менее кровавыми способами.
«При современной нивелировке переживаний искренность в общении людей стала отъявленной скукой. Вопрос, долго ли будет в чести ее апологетика! И не накануне ли мы чудесного века маски, позы и фразы» (Н. Евреинов).
Сказано давно, но… словно о Бартоне, который всю жизнь бунтовал против лжеискренности и лжеправды творческой сказочной ложью.
Пафос его фильмов – «театр для себя», страсть воображения, странные прихоти сознания, абсолютная экзотика, смелость делать свой мир реальнее исходного путем волшебных трансформаций. Порывы придумывать и показывать сказки!
И понимание: жизненная реальность и реальность искусства не всегда совпадают.
Иногда кажется, что Бертон прав, и искусство не форма познания действительности, а нечто противоположное – познание темнот, неясностей, т.е. того, что прячется за действительностью. Откровений Вечности? Или Абсурда? Или чего-то еще…
Алисоманы поймут)