утром, после сна, когда он почти вспоминает свое детство и друзей, с
которыми он разделял его.
(С. Кинг. «Оно»)
Апрельская слякоть, тяжелые сумки всего, что удалось достать, китайские
Журнал покупали до 1997 года, когда стали позволять себе только самое необходимое. Я сняла плакаты со стены в 2001 году, лиц было уже почти не видно.
Окна настежь, за забором в вязкой жаре колышутся ветки старого тополя. Я мою посуду в жестяной миске. То есть одно название, что мою. Оторваться от обалденного танца Патрика Суэйзи на экране нет сил, и я по пионерскому малолетству еще не понимаю, почему это танец «грязный». Из зала раздается неслабый рев – и ко мне в кухню выпадают родители. Они сдавленно ржут. Следом за ними вылетает веник. И голос бабушки: «Похабники! Паршивцы! Нашли что смотреть! Совсем уже, да мне бы моя мама за это…» Отец, подвывая от смеха, захлопывает дверь, мама всхлипывает и утыкается пунцовым лицом ему в грудь. А потом они со строгим: «Тебе это смотреть еще рано!» забирают у меня со стола телевизор и прячутся с ним за печкой. Там тоже есть розетка, и ловит неплохо. Я сердита, но снисходительно
Мне 11. Им по 34.
Еще не совсем холодно, но надевать туфли было глупо. Даже с носками, даже в таком теплом для наших широт ноябре это явно была плохая идея. Младший брат выныривает из толпы у единственного оставшегося в живых кинотеатра, хватает меня за руку и тянет в зал. На вопрос, где билеты, скороговоркой отвечает: «Нету, все продали, но сказали, что так пустят, все равно сидеть негде!». На мои недоуменные вопли он не реагирует, и мы быстро проскакиваем мимо контролерши на входе. Это легко – она все равно вне ума и не понимает, с какого перепуга в их пустом и тихом заведении сегодня такая прорва народу. Мы входим в зал… мать моя, там действительно негде сидеть, он забит битком, девчонки, пришедшие с парнями, сидят у них на коленях! Брат бухается на ступеньки лестницы: «Садись, чего стоишь!?». Оглядываюсь – и сажусь. Потому что понимаю, что скоро не будет места и на ступеньках. Свет гаснет. Через 10 минут весь зал лежит со смеху, глядя на проделки зеленого красавчика Джима Кэрри
«Зритель неразборчив, отравлен попсой и бездуховным Голливудом!» — кричали критики. Эх, ребята! Что вы знаете о зрителе? Не было вас в кинотеатре маленького измученного провинциального городка в 1994 году, когда там шла «Маска», первый голливудский фильм, который я смотрела на широком экране.
Зимний вечер. Я иду домой из школы по улице, на которой нет ни одного фонаря, и только далеко, в самом конце ее, светится окно нашей веранды. Я знаю, что на самом деле дома никого нет — родители с братом в гостях. Ужасно обидно. Я пока не знаю, как мне повезло. Будь я не одна, мне бы никогда не дали посмотреть фильм с таким роскошным названием – «Ночь с вампиром»! Еще я не знаю, что через два часа я буду стоять на крыльце дома, смотреть на идущий снег и плакать от невыносимой печали сердца, потому что в фильме не будет страха, ни секса. Только впервые понятое страшное одиночество пустой ночи, от которого нет душе лекарства, нет утешения.
Спустя много лет, когда мне скажут: «Я люблю тебя», я вспомню: тихий ночной пляж, и стриптизерша, у которой отняли сына, тихо рассказывает вампиру Майклу, на что похоже солнце, небо, толстые ленивые облака…
Весной очень легко попасть во временной провал. Бежишь по улице, вдохнешь – и ты уже не тут, а, скажем, в 2000 году. Идешь с фильма «Пляж» и очень странно себя чувствуешь: в кино все очень яркое, искрящееся море, бешеное солнце, а тут ранняя весна, серое небо, черная дорога,
Потом выдохнул, оглянулся – кругом опять 2008, тебе тридцать, ты опаздываешь на работу, и только холодная, равнодушная дымка весны все та же, что и 10−20 лет назад.